Полная версияУ кого молодой (до 35 лет) споттивный (мускулистый, рельефный) отчим есть.
У кого отчим носит танга, стринги, джоки.
Кто видел отчима с другими пареями. Расскажите.
Умолодой отчим ⇐ Гей-истории
Информация
Гей-форум
Гей-форум
-
Результат
Re: Умолодой отчим
Я молодой отчи, мне 35, жене 42, сыну 12, сам не понял как все случилось, да и рассказать то особо некому, не поймет не кто
-
niqk
- Всего сообщений: 434
- Зарегистрирован: 5 месяцев
-
Искупитель
Re: Умолодой отчим
Лена ушла от нас тихо, как осенний лист с ветки. Я остался один с нашим двенадцатилетним Степой. Наш худенький, хрупкий мальчик-аутист, чей внутренний мир после смерти матери превратился в неприступную крепость. Я стоял у ее стен — двухметовый, девяносто пять килограммов мускулатуры и пшеничных волос — с пустыми руками, не зная пароля.
После смерти Лены Степа перестал есть. Он молча отталкивал тарелку, бесконечно раскачивался, а его пальцы выбивали сложный ритм.
«Степ,ну пожалуйста, ложечку. Для папы».
Молчание.Только ритм.
«Сын,посмотри, каша с вареньем. Твое любимое».
Пустой взгляд,устремленный сквозь меня.
Врачи настаивали на крайних мерах. «Обезвоживание. Истощение. Нужны питательные клизмы».
Помню самый страшный день— день очистительной клизмы. Запор длился уже пятые сутки, Степа плакал от боли, поджимая ножки к животу.
«Степа,нужно сделать клизму. Тебе станет легче», — уговаривал я его, сам чувствуя, как сжимается от ужаса мое собственное сердце.
Он сопротивлялся молча,его тело напряглось, глаза полные животного страха. Когда я попытался положить его на клеенку, он начал биться, издавая горловые, нечеловеческие звуки.
«Не-не-не!»— кричал он, вырываясь.
«Сыночек,потерпи немного. Это нужно», — голос мой дрожал.
Когда я вводил наконечник,он издал пронзительный, раздирающий душу вопль. Его тонкое тело изогнулось дугой, пальцы впились мне в руку.
«Больно!Папа, больно!» — рыдал он, захлебываясь слезами.
«Я знаю,солнышко, знаю. Сейчас все пройдет», — я прижимал его к себе, пытаясь удержать, чувствуя себя палачом.
Жидкость входила медленно,и с каждой секундой его страдания усиливались.
«Не могу!Вынь!» — он бился в истерике, его лицо заливали слезы.
«Осталось совсем чуть-чуть,Степушка. Дыши, дыши со мной».
Когда все наконец закончилось,и я вынул наконечник, он разрыдался еще сильнее, судорожно хватая ртом воздух. Я держал его на руках, качал, шептал слова утешения.
«Все прошло,сынок. Молодец, ты такой молодец, так терпел».
«Больно...»— всхлипывал он, прижимаясь ко мне.
«Я знаю.Больше не будем так делать. Обещаю».
После процедуры он отполз в угол,свернулся калачиком и просидел там три часа, не двигаясь, глядя в пустоту. Я сидел рядом, положив руку на его спину, чувствуя, как бьется его маленькое сердце.
Именно той ночью, когда он снова начал биться головой о стену, я действовал инстинктивно. Подхватил его легкое тело в красной пижаме, сел на кровать в своих простых белых семейных трусах, расстегнул рубашку.
«Слушай,Степа, — прошептал я. — Я здесь. Слышишь? Больше никто не сделает тебе больно».
Сначала— только тиканье часов и его прерывистое дыхание. Потом он неожиданно прижался грудью к моей груди и прильнул губами к моему соску. Жест абсолютного доверия, рожденного из общего пережитого кошмара.
И вот тут во мне что-то надломилось.Мое накачанное тело превращалось в инструмент спасения.
«Это ненормально!»— кричал разум.
«Стой.Дай», — приказывала родительская часть души.
Я сдался.
Так начался наш ритуал. Сначала он просто лежал рядом. Но через несколько дней он неожиданно забрался ко мне на колени, развернулся и уселся верхом. Он поерзал, усаживаясь поудобнее, прижимаясь своей грудью к моей.
«Так...лучше», — пробормотал он. «Не как тогда».
Я понял— он искал позу, в которой чувствовал бы полный контроль и безопасность.
Его маленькая грудь плотно прижалась к моей.Он обхватил меня руками за шею, его лицо уткнулось в мою шею.
«Удобно?»— тихо спросил я.
«Удобно.Не больно».
Чудо случилось через неделю. Закончив «кормиться», он не слез сразу, а отодвинулся, чтобы посмотреть на меня.
«Колючие»,— сказал он, глядя на мою грудь. «Но не больно».
«Да.У папы волосы на груди. Но они не делают больно».
Он потянулся и потрогал кожу на моем животе над резинкой белых трусов,затем его пальцы скользнули ниже, к самой резинке. Он осторожно провел пальчиками по густым волосам, растущим из-под резинки.
«И тут...тоже колючие. Везде папа колючий».
Я замер, чувствуя, как по телу пробегает волна стыда и неловкости. Но это было ничто по сравнению с тем, что произошло дальше.
Его пальцы не остановились на исследовании. Осторожно, почти робко, он просунул руку под резинку моих белых семейных трусов. Его тонкие, холодные пальцы коснулись кожи в том месте, которое было скрыто от всех. Я вздрогнул, но не остановил его. Это было слишком важно.
Он не спеша водил ладонью по моей коже, изучая текстуру волос, форму моего тела. Его лицо выражало крайнюю концентрацию — будто он читал книгу на неизвестном языке, пытаясь понять каждую букву.
Вдруг я почувствовал, как мое тело непроизвольно откликнулось на его прикосновение — естественная физиологическая реакция, которую я не мог контролировать. Я замер, ожидая испуга или вопросов, но Степа лишь на мгновение остановился, посмотрел на происходящее с тем же научным интересом, затем тронул пальцами и спросил: «Папа, а почему он становится больше?»
Его голос был спокоен и полон чистого любопытства, без тени смущения. Для него это было просто еще одно свойство папиного тела, требующее объяснения.
Я сделал глубокий вдох, подбирая слова. «Это... так бывает иногда, сынок. Когда мужчине приятно или когда его трогают. Тело просто... реагирует. Это нормально».
Он кивнул, принимая объяснение как факт. «Папа, значит тебе сейчас приятно?» — спросил он с той же непосредственностью, с какой мог бы спросить о вкусе мороженого.
«Да, Степа, — честно ответил я, чувствуя, как тают последние границы стыда. — Когда ты так ко мне прикасаешься... мне приятно. Потому что это ты».
Он улыбнулся своей редкой, светлой улыбкой и продолжил свое исследование с прежней методичностью. Его пальцы осторожно исследовали форму, к этому моменту у меня полностью окреп, затем он оттянул вниз крайнюю плоть и удивлённо спросил: «А у меня не так? И почему он стал таким твердым?»
В его голосе не было ни смущения, ни тревоги — только чистое детское любопытство, желание понять различия между нашими телами и их реакциями.
«У всех мужчин немного по-разному, Степа, — тихо ответил я, чувствуя, как тают последние остатки стыда. — И когда он становится больше, он всегда твердеет. Это специально так природой придумано».
Он внимательно посмотрел то на меня, то на свои руки, словно сравнивая. «Значит... все мужчины разные? А зачем он становится твердым, и почему стал липким на конце?»
Его вопросы сыпались один за другим, как будто он нашел самую интересную главу в учебнике по анатомии.
«Да, сынок. Как и все люди — каждый особенный, — я осторожно погладил его по волосам. — А твердым он становится... чтобы мужчина мог стать папой, когда вырастет. Это часть взросления. А липким... потому что тело выделяет специальную смазку, так оно устроено».
Он кивнул, впитывая информацию, затем снова потрогал, изучая текстуру. «Значит... это как слюна? Только для другого места?»
«Что-то вроде того, — я не мог сдержать улыбки. — Природа все продумала».
«Там... тоже есть», — констатировал он, возвращаясь к своему исследованию. — «Везде... папа».
Он продолжал осмотр еще несколько мгновений, двигаясь от одного участка к другому, иногда возвращаясь к уже изученным местам. Казалось, он составлял в уме полную карту моего тела — каждого его сантиметра, каждой особенности.
Затем, получив все необходимые ответы, он удовлетворенно кивнул и откинулся назад. Его лицо выражало глубокое удовлетворение — то самое, что бывает, когда находишь решение сложной задачи.
«Так и есть, только большие и волосатые, а для чего они?» — тихо сказал он сам себе, проводя рукой по моим яичкам. — «Везде папа».
Его вопрос прозвучал так же естественно, как если бы он спрашивал о назначении колес у машины.
«Они нужны, чтобы хранить семя, из которого могут получиться дети, — так же тихо ответил я. — Когда мужчина взрослеет, они становятся больше и покрываются волосами. Это знак, что тело готово к взрослой жизни».
Степа задумался на мгновение, его пальцы все еще лежали на моей коже. Затем он поднял на меня свои чистые, ясные глаза.
«А как становятся папой?»
Вопрос повис в воздухе таким же естественным продолжением, как если бы он спросил, как из семечка появляется дерево. В его голосе не было ни смущения, ни двусмысленности — только искреннее желание понять устройство мира.
Я глубоко вздохнул, понимая, что этот разговор нельзя обойти полуответами. «Когда мужчина и женщина очень любят друг друга... их тела соединяются особенным образом. Семя из папы переходит к маме... и если все складывается правильно, через девять месяцев рождается малыш».
Он слушал, не отрывая взгляда, его лицо выражало глубокую концентрацию. «В школе, старшие ребята показывали картинки, и там не только папы обменивались с мамами семенем, но и два папы обменивались семенем с другим папой. Это как?»
Его вопрос повис в воздухе — прямой, лишенный всяких оценок, просто следующая часть исследования устройства мира. Я почувствовал, как земля уходит из-под ног, но его ясный, доверчивый взгляд не позволял увильнуть от ответа.
Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. «Да, Степа, так тоже бывает. Когда два мужчины любят друг друга... их тела тоже могут соединяться. Они могут делиться семенем через свои мужские органы, вот так, как ты сейчас видишь у папы».
Я осторожно помог ему снова прикоснуться, чтобы объяснение было не просто словами. «Но у двух пап не может получиться ребенок из их семени. Только мужчина и женщина вместе могут создать новую жизнь. А два мужчины... они делятся любовью, близостью. Им тоже бывает приятно, как сейчас мне приятно от твоих прикосновений».
Он внимательно смотрел то на мои руки, то на свое тело, сравнивая. «Значит... любовь бывает разная? И близость бывает разная?»
«Да, сынок. И это нормально. Главное — чтобы людям было хорошо вместе, чтобы они заботились друг о друге. Как мы с тобой».
Он кивнул, его лицо постепенно прояснялось. «Понятно. Просто... другой способ любить. Ты же меня любишь? И когда я делаю вот так, тебе приятно?»
Его рука начала совершать осторожные поступательные движения вверх-вниз. В его глазах не было ничего, кроме чистого желания понять и дарить удовольствие.
«Да, Степа, — прошептал я, чувствуя, как волны удовольствия разливаются по телу. — Я люблю тебя больше всего на свете. И да... мне очень приятно. Но только потому, что это ты».
Он продолжал свои движения, изучая мою реакцию. «А если я буду делать быстрее?»
«Можно... попробовать, — я сглотнул, полностью отдаваясь этому моменту. — Но мы можем остановиться в любой момент, если тебе станет некомфортно».
Он ускорил движения, его лицо выражало сосредоточенность. «Тебе... хорошо?»
«Очень хорошо, сынок, — я гладил его по спине, чувствуя, как нарастает напряжение. — Но помни, это особенное... что бывает только между самыми близкими людьми».
Вдруг он остановился, глядя на каплю прозрачной жидкости, появившуюся на кончике. «Папа, а это что?»
«Это... смазка, — объяснил я, чувствуя, как лицо заливает краска. — Так тело готовится к... к тому, что может случиться дальше».
Он осторожно стер каплю пальцем, изучая ее консистенцию. «Значит... все работает правильно?»
«Да, Степа. Все работает именно так, как должно».
Он снова начал свои движения, теперь более уверенно. Я закрыл глаза, полностью отдаваясь ощущениям. Через несколько минут волна удовольствия накрыла меня, тело затряслось в оргазме.
Когда я открыл глаза, Степа смотрел на результат своей работы с научным интересом. «Так много... И такое густое». Он поднял свою руку, испачканную густой белой жидкостью, поднес к лицу, понюхал, а затем лизнул — один раз, затем другой. «Соленая, — сказал он, улыбнувшись своей светлой улыбкой. — Вкусная».
Я замер, не в силах найти слов. Но в его действиях не было ничего непристойного — только чистое, детское любопытство, стремление познать мир во всех его проявлениях.
«Это... не совсем еда, сынок, — осторожно сказал я, протягивая ему салфетку. — Это семя, оно нужно для продолжения жизни, а не для питания».
Он улыбнулся и снова облизал свою руку. «Папа, можно я все же все это скушаю? Очень вкусно».
В его глазах была такая искренняя просьба, что у меня перехватило дыхание. Для него это было просто новое вкусовое ощущение, лишенное всякого подтекста.
«Ладно, — тихо сказал я, понимая, что в этот момент важно не запретить, а сохранить его доверие. — Но только в этот раз. Это не должно становиться привычкой».
Он тщательно облизал пальцы один за другим, словно это было самое вкусное мороженое, затем наклонил голову и слизал все с моего живота и там, то место откуда жидкость изверглась. Его движения были методичными и тщательными — он не оставил ни капли, словно боялся упустить что-то ценное. Каждое движение его языка было точным и аккуратным, он работал как маленький, но очень старательный уборщик. «Спасибо, папа. Очень вкусно. Как... соленый сыр».
Я не мог сдержать улыбки, глядя на его счастливое лицо, хотя внутри все переворачивалось от смеси стыда и умиления. «Пожалуйста, сынок. Но давай все же вытрем то, что осталось».
Он покорно позволил мне вытереть его лицо салфеткой. «Значит, я все правильно понял. И правильно делал».
«Да, сынок. Ты все сделал правильно».
Он прижался ко мне, и в его объятиях было полное принятие и нежность. «Колючий папа... мой папа, — прошептал он, и в его голосе послышалась задумчивость. — А на картинках... один папа пил такую жидкость у другого папы прям оттуда. Это для того, чтобы ничего не пропало? И он делал это ртом, а не рукой... Это для чего?»
Его вопросы, такие же непосредственные и лишенные стыда, как всегда, снова застали меня врасплох. Но я понял — для него это была просто еще одна загадка устройства мира, которую нужно разгадать.
Я осторожно погладил его по волосам, выбирая слова. «Да, Степа, иногда люди делают и так. И да, отчасти чтобы ничего не пропало... Но в основном — потому что это доставляет особенное удовольствие обоим. И тому, кого... ласкают ртом, и тому, кто это делает».
Он поднял на меня свои ясные глаза. «А... это приятнее, чем рукой?»
«По-другому, сынок. Это другие ощущения. Более... нежные. И это считается очень интимным, очень доверительным жестом. Так делают только самые близкие люди, которые полностью доверяют друг другу».
Он задумался, его пальцы бессознательно водили по моей груди. «Значит... если бы я захотел попробовать... это было бы нормально? Потому что мы самые близкие?»
Сердце у меня заколотилось. «Да, Степа, — тихо ответил я. — Если бы ты захотел... и если бы тебе самому было это приятно и интересно... то да. Потому что мы с тобой — самые близкие люди на свете. И мы можем доверять друг другу всё».
«Я тебя люблю папа, — он прижался ко мне сильнее. — Ты мне делал клизму, это было очень больно. Но на картинках... один папа вводил в другого свой писюн как клизму, и ему не было больно. Это почему?»
Его вопрос, такой же прямой и невинный, как все предыдущие, заставил мое сердце сжаться. Я обнял его крепче, чувствуя, как важно сейчас найти правильные слова.
«Это потому, что это совсем разные вещи, сынок, — начал я осторожно. — Клизма — это медицинская процедура, в ней используется жесткая трубка, и жидкость вводят быстро, против естественного желания тела. А когда два взрослых мужчины... любят друг друга таким образом, они делают это очень медленно, осторожно, используя много специальной смазки...»
Я взял его руку и показал на остатки смазки на своем теле. «Видишь, наше тело само производит природную смазку, когда ему приятно. А в аптеке продают специальные гели, которые помогают сделать все совсем безболезненно. Главное — делать это медленно, слушая другого человека, останавливаясь, если ему неприятно».
Он слушал, широко раскрыв глаза. «Значит... если бы мы использовали много-много смазки и делали очень медленно... то тоже не было бы больно?»
«Вот именно, — я поцеловал его в макушку. — Но это то, что делают только взрослые люди, которые очень любят друг друга и полностью доверяют друг другу. И всегда — только если обоим этого хочется».
Он задумался, его пальцы теребили край моей фланелевой рубашки. «А... нам можно так попробовать? Когда-нибудь? Если будем очень осторожны?»
Я чувствовал, как границы нашего мира снова расширяются, принимая новые формы близости. «Возможно, сынок. Когда-нибудь, если мы оба этого захотим... и если будем очень-очень нежны друг с другом. Но не сейчас. Сейчас тебе нужно просто чувствовать себя в безопасности».
Он кивнул, удовлетворенный ответом, и наконец закрыл глаза. «Ладно, папа... Я тебя люблю».
«И я тебя люблю, Степушка. Спи».
Когда его дыхание стало глубоким и ровным, я понимал, что сегодня мы не просто говорили о физиологии — мы заложили основы понимания того, что истинная близость рождается из уважения, заботы и абсолютного доверия. И в этом знании не было ничего постыдного — только чистая, незамутненная истина о том, как могут любить друг друга два человека.
С тех пор ритуал изменился. Пустой сосок больше не интересовал Степу — теперь он сразу укладывался между моих ног, как на тех картинках, что видел в школе. Его детская непосредственность превратила самый интимный акт в нечто естественное, как дыхание.
«Папа, можно я сегодня... ртом?» — он произносил это с той же простотой, с какой раньше просил кашу. И я не мог отказать, видя, как его глаза загораются любопытством.
Он действовал с сосредоточенностью ученого, проводящего важный эксперимент. Иногда останавливался, чтобы спросить: «А если я сделаю вот так — тебе приятнее?» Его пальцы осторожно исследовали каждый сантиметр, запоминая реакцию моего тела.
Когда наступала кульминация, он никогда не отстранялся. Принимал все до последней капли, а потом поднимал на меня сияющие глаза: «Вкусно, папа. Как соленый сыр». И в этих словах не было ничего непристойного — только чистая радость от нового вкусового открытия.
Постепенно и мое тело начало меняться. От постоянной стимуляции грудь стала более чувствительной, появились странные ощущения внизу живота. Но я уже не пугался этих изменений — они стали частью нашего особенного общения.
Теперь вечерний ритуал всегда заканчивался одинаково — он, удовлетворенный, прижимался щекой к моей груди и засыпал под стук сердца. А я понимал, что нашел единственный ключ к крепости его души — ключ, отлитый из любви, доверия и принятия всех граней человеческой близости.
Постепенно жизнь начала налаживаться. Он начал есть, сначала ложку, потом две. Однажды утром он сам подошел к столу.
«Это?»— ткнул пальцем в кашу.
«Каша.Можно кушать».
«Я...буду».
Победа,выстраданная и вымоленная.
Теперь, когда он засыпает, сидя верхом на мне, наш контраст кажется гармонией. Мое тело, когда-то ассоциировавшееся у него с болью, стало символом безопасности.
«Папа?»— шепчет он иногда перед сном.
«Я здесь,сынок».
«Мы в комнате...где не больно?»
«Да,Степа. Мы в самой безопасной комнате на свете».
И в этих простых словах — все, что нужно. Любовь оказалась сильнее инстинктов, сильнее боли, сильнее самого себя. Я научился быть не «скандинавским богом», а просто папой — колючим, большим, но своим. А он, пережив ад, научился снова доверять. Сидя верхом на своем великане-отце, он наконец-то почувствовал, что боль осталась в прошлом, а впереди — только комната без боли.
После смерти Лены Степа перестал есть. Он молча отталкивал тарелку, бесконечно раскачивался, а его пальцы выбивали сложный ритм.
«Степ,ну пожалуйста, ложечку. Для папы».
Молчание.Только ритм.
«Сын,посмотри, каша с вареньем. Твое любимое».
Пустой взгляд,устремленный сквозь меня.
Врачи настаивали на крайних мерах. «Обезвоживание. Истощение. Нужны питательные клизмы».
Помню самый страшный день— день очистительной клизмы. Запор длился уже пятые сутки, Степа плакал от боли, поджимая ножки к животу.
«Степа,нужно сделать клизму. Тебе станет легче», — уговаривал я его, сам чувствуя, как сжимается от ужаса мое собственное сердце.
Он сопротивлялся молча,его тело напряглось, глаза полные животного страха. Когда я попытался положить его на клеенку, он начал биться, издавая горловые, нечеловеческие звуки.
«Не-не-не!»— кричал он, вырываясь.
«Сыночек,потерпи немного. Это нужно», — голос мой дрожал.
Когда я вводил наконечник,он издал пронзительный, раздирающий душу вопль. Его тонкое тело изогнулось дугой, пальцы впились мне в руку.
«Больно!Папа, больно!» — рыдал он, захлебываясь слезами.
«Я знаю,солнышко, знаю. Сейчас все пройдет», — я прижимал его к себе, пытаясь удержать, чувствуя себя палачом.
Жидкость входила медленно,и с каждой секундой его страдания усиливались.
«Не могу!Вынь!» — он бился в истерике, его лицо заливали слезы.
«Осталось совсем чуть-чуть,Степушка. Дыши, дыши со мной».
Когда все наконец закончилось,и я вынул наконечник, он разрыдался еще сильнее, судорожно хватая ртом воздух. Я держал его на руках, качал, шептал слова утешения.
«Все прошло,сынок. Молодец, ты такой молодец, так терпел».
«Больно...»— всхлипывал он, прижимаясь ко мне.
«Я знаю.Больше не будем так делать. Обещаю».
После процедуры он отполз в угол,свернулся калачиком и просидел там три часа, не двигаясь, глядя в пустоту. Я сидел рядом, положив руку на его спину, чувствуя, как бьется его маленькое сердце.
Именно той ночью, когда он снова начал биться головой о стену, я действовал инстинктивно. Подхватил его легкое тело в красной пижаме, сел на кровать в своих простых белых семейных трусах, расстегнул рубашку.
«Слушай,Степа, — прошептал я. — Я здесь. Слышишь? Больше никто не сделает тебе больно».
Сначала— только тиканье часов и его прерывистое дыхание. Потом он неожиданно прижался грудью к моей груди и прильнул губами к моему соску. Жест абсолютного доверия, рожденного из общего пережитого кошмара.
И вот тут во мне что-то надломилось.Мое накачанное тело превращалось в инструмент спасения.
«Это ненормально!»— кричал разум.
«Стой.Дай», — приказывала родительская часть души.
Я сдался.
Так начался наш ритуал. Сначала он просто лежал рядом. Но через несколько дней он неожиданно забрался ко мне на колени, развернулся и уселся верхом. Он поерзал, усаживаясь поудобнее, прижимаясь своей грудью к моей.
«Так...лучше», — пробормотал он. «Не как тогда».
Я понял— он искал позу, в которой чувствовал бы полный контроль и безопасность.
Его маленькая грудь плотно прижалась к моей.Он обхватил меня руками за шею, его лицо уткнулось в мою шею.
«Удобно?»— тихо спросил я.
«Удобно.Не больно».
Чудо случилось через неделю. Закончив «кормиться», он не слез сразу, а отодвинулся, чтобы посмотреть на меня.
«Колючие»,— сказал он, глядя на мою грудь. «Но не больно».
«Да.У папы волосы на груди. Но они не делают больно».
Он потянулся и потрогал кожу на моем животе над резинкой белых трусов,затем его пальцы скользнули ниже, к самой резинке. Он осторожно провел пальчиками по густым волосам, растущим из-под резинки.
«И тут...тоже колючие. Везде папа колючий».
Я замер, чувствуя, как по телу пробегает волна стыда и неловкости. Но это было ничто по сравнению с тем, что произошло дальше.
Его пальцы не остановились на исследовании. Осторожно, почти робко, он просунул руку под резинку моих белых семейных трусов. Его тонкие, холодные пальцы коснулись кожи в том месте, которое было скрыто от всех. Я вздрогнул, но не остановил его. Это было слишком важно.
Он не спеша водил ладонью по моей коже, изучая текстуру волос, форму моего тела. Его лицо выражало крайнюю концентрацию — будто он читал книгу на неизвестном языке, пытаясь понять каждую букву.
Вдруг я почувствовал, как мое тело непроизвольно откликнулось на его прикосновение — естественная физиологическая реакция, которую я не мог контролировать. Я замер, ожидая испуга или вопросов, но Степа лишь на мгновение остановился, посмотрел на происходящее с тем же научным интересом, затем тронул пальцами и спросил: «Папа, а почему он становится больше?»
Его голос был спокоен и полон чистого любопытства, без тени смущения. Для него это было просто еще одно свойство папиного тела, требующее объяснения.
Я сделал глубокий вдох, подбирая слова. «Это... так бывает иногда, сынок. Когда мужчине приятно или когда его трогают. Тело просто... реагирует. Это нормально».
Он кивнул, принимая объяснение как факт. «Папа, значит тебе сейчас приятно?» — спросил он с той же непосредственностью, с какой мог бы спросить о вкусе мороженого.
«Да, Степа, — честно ответил я, чувствуя, как тают последние границы стыда. — Когда ты так ко мне прикасаешься... мне приятно. Потому что это ты».
Он улыбнулся своей редкой, светлой улыбкой и продолжил свое исследование с прежней методичностью. Его пальцы осторожно исследовали форму, к этому моменту у меня полностью окреп, затем он оттянул вниз крайнюю плоть и удивлённо спросил: «А у меня не так? И почему он стал таким твердым?»
В его голосе не было ни смущения, ни тревоги — только чистое детское любопытство, желание понять различия между нашими телами и их реакциями.
«У всех мужчин немного по-разному, Степа, — тихо ответил я, чувствуя, как тают последние остатки стыда. — И когда он становится больше, он всегда твердеет. Это специально так природой придумано».
Он внимательно посмотрел то на меня, то на свои руки, словно сравнивая. «Значит... все мужчины разные? А зачем он становится твердым, и почему стал липким на конце?»
Его вопросы сыпались один за другим, как будто он нашел самую интересную главу в учебнике по анатомии.
«Да, сынок. Как и все люди — каждый особенный, — я осторожно погладил его по волосам. — А твердым он становится... чтобы мужчина мог стать папой, когда вырастет. Это часть взросления. А липким... потому что тело выделяет специальную смазку, так оно устроено».
Он кивнул, впитывая информацию, затем снова потрогал, изучая текстуру. «Значит... это как слюна? Только для другого места?»
«Что-то вроде того, — я не мог сдержать улыбки. — Природа все продумала».
«Там... тоже есть», — констатировал он, возвращаясь к своему исследованию. — «Везде... папа».
Он продолжал осмотр еще несколько мгновений, двигаясь от одного участка к другому, иногда возвращаясь к уже изученным местам. Казалось, он составлял в уме полную карту моего тела — каждого его сантиметра, каждой особенности.
Затем, получив все необходимые ответы, он удовлетворенно кивнул и откинулся назад. Его лицо выражало глубокое удовлетворение — то самое, что бывает, когда находишь решение сложной задачи.
«Так и есть, только большие и волосатые, а для чего они?» — тихо сказал он сам себе, проводя рукой по моим яичкам. — «Везде папа».
Его вопрос прозвучал так же естественно, как если бы он спрашивал о назначении колес у машины.
«Они нужны, чтобы хранить семя, из которого могут получиться дети, — так же тихо ответил я. — Когда мужчина взрослеет, они становятся больше и покрываются волосами. Это знак, что тело готово к взрослой жизни».
Степа задумался на мгновение, его пальцы все еще лежали на моей коже. Затем он поднял на меня свои чистые, ясные глаза.
«А как становятся папой?»
Вопрос повис в воздухе таким же естественным продолжением, как если бы он спросил, как из семечка появляется дерево. В его голосе не было ни смущения, ни двусмысленности — только искреннее желание понять устройство мира.
Я глубоко вздохнул, понимая, что этот разговор нельзя обойти полуответами. «Когда мужчина и женщина очень любят друг друга... их тела соединяются особенным образом. Семя из папы переходит к маме... и если все складывается правильно, через девять месяцев рождается малыш».
Он слушал, не отрывая взгляда, его лицо выражало глубокую концентрацию. «В школе, старшие ребята показывали картинки, и там не только папы обменивались с мамами семенем, но и два папы обменивались семенем с другим папой. Это как?»
Его вопрос повис в воздухе — прямой, лишенный всяких оценок, просто следующая часть исследования устройства мира. Я почувствовал, как земля уходит из-под ног, но его ясный, доверчивый взгляд не позволял увильнуть от ответа.
Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. «Да, Степа, так тоже бывает. Когда два мужчины любят друг друга... их тела тоже могут соединяться. Они могут делиться семенем через свои мужские органы, вот так, как ты сейчас видишь у папы».
Я осторожно помог ему снова прикоснуться, чтобы объяснение было не просто словами. «Но у двух пап не может получиться ребенок из их семени. Только мужчина и женщина вместе могут создать новую жизнь. А два мужчины... они делятся любовью, близостью. Им тоже бывает приятно, как сейчас мне приятно от твоих прикосновений».
Он внимательно смотрел то на мои руки, то на свое тело, сравнивая. «Значит... любовь бывает разная? И близость бывает разная?»
«Да, сынок. И это нормально. Главное — чтобы людям было хорошо вместе, чтобы они заботились друг о друге. Как мы с тобой».
Он кивнул, его лицо постепенно прояснялось. «Понятно. Просто... другой способ любить. Ты же меня любишь? И когда я делаю вот так, тебе приятно?»
Его рука начала совершать осторожные поступательные движения вверх-вниз. В его глазах не было ничего, кроме чистого желания понять и дарить удовольствие.
«Да, Степа, — прошептал я, чувствуя, как волны удовольствия разливаются по телу. — Я люблю тебя больше всего на свете. И да... мне очень приятно. Но только потому, что это ты».
Он продолжал свои движения, изучая мою реакцию. «А если я буду делать быстрее?»
«Можно... попробовать, — я сглотнул, полностью отдаваясь этому моменту. — Но мы можем остановиться в любой момент, если тебе станет некомфортно».
Он ускорил движения, его лицо выражало сосредоточенность. «Тебе... хорошо?»
«Очень хорошо, сынок, — я гладил его по спине, чувствуя, как нарастает напряжение. — Но помни, это особенное... что бывает только между самыми близкими людьми».
Вдруг он остановился, глядя на каплю прозрачной жидкости, появившуюся на кончике. «Папа, а это что?»
«Это... смазка, — объяснил я, чувствуя, как лицо заливает краска. — Так тело готовится к... к тому, что может случиться дальше».
Он осторожно стер каплю пальцем, изучая ее консистенцию. «Значит... все работает правильно?»
«Да, Степа. Все работает именно так, как должно».
Он снова начал свои движения, теперь более уверенно. Я закрыл глаза, полностью отдаваясь ощущениям. Через несколько минут волна удовольствия накрыла меня, тело затряслось в оргазме.
Когда я открыл глаза, Степа смотрел на результат своей работы с научным интересом. «Так много... И такое густое». Он поднял свою руку, испачканную густой белой жидкостью, поднес к лицу, понюхал, а затем лизнул — один раз, затем другой. «Соленая, — сказал он, улыбнувшись своей светлой улыбкой. — Вкусная».
Я замер, не в силах найти слов. Но в его действиях не было ничего непристойного — только чистое, детское любопытство, стремление познать мир во всех его проявлениях.
«Это... не совсем еда, сынок, — осторожно сказал я, протягивая ему салфетку. — Это семя, оно нужно для продолжения жизни, а не для питания».
Он улыбнулся и снова облизал свою руку. «Папа, можно я все же все это скушаю? Очень вкусно».
В его глазах была такая искренняя просьба, что у меня перехватило дыхание. Для него это было просто новое вкусовое ощущение, лишенное всякого подтекста.
«Ладно, — тихо сказал я, понимая, что в этот момент важно не запретить, а сохранить его доверие. — Но только в этот раз. Это не должно становиться привычкой».
Он тщательно облизал пальцы один за другим, словно это было самое вкусное мороженое, затем наклонил голову и слизал все с моего живота и там, то место откуда жидкость изверглась. Его движения были методичными и тщательными — он не оставил ни капли, словно боялся упустить что-то ценное. Каждое движение его языка было точным и аккуратным, он работал как маленький, но очень старательный уборщик. «Спасибо, папа. Очень вкусно. Как... соленый сыр».
Я не мог сдержать улыбки, глядя на его счастливое лицо, хотя внутри все переворачивалось от смеси стыда и умиления. «Пожалуйста, сынок. Но давай все же вытрем то, что осталось».
Он покорно позволил мне вытереть его лицо салфеткой. «Значит, я все правильно понял. И правильно делал».
«Да, сынок. Ты все сделал правильно».
Он прижался ко мне, и в его объятиях было полное принятие и нежность. «Колючий папа... мой папа, — прошептал он, и в его голосе послышалась задумчивость. — А на картинках... один папа пил такую жидкость у другого папы прям оттуда. Это для того, чтобы ничего не пропало? И он делал это ртом, а не рукой... Это для чего?»
Его вопросы, такие же непосредственные и лишенные стыда, как всегда, снова застали меня врасплох. Но я понял — для него это была просто еще одна загадка устройства мира, которую нужно разгадать.
Я осторожно погладил его по волосам, выбирая слова. «Да, Степа, иногда люди делают и так. И да, отчасти чтобы ничего не пропало... Но в основном — потому что это доставляет особенное удовольствие обоим. И тому, кого... ласкают ртом, и тому, кто это делает».
Он поднял на меня свои ясные глаза. «А... это приятнее, чем рукой?»
«По-другому, сынок. Это другие ощущения. Более... нежные. И это считается очень интимным, очень доверительным жестом. Так делают только самые близкие люди, которые полностью доверяют друг другу».
Он задумался, его пальцы бессознательно водили по моей груди. «Значит... если бы я захотел попробовать... это было бы нормально? Потому что мы самые близкие?»
Сердце у меня заколотилось. «Да, Степа, — тихо ответил я. — Если бы ты захотел... и если бы тебе самому было это приятно и интересно... то да. Потому что мы с тобой — самые близкие люди на свете. И мы можем доверять друг другу всё».
«Я тебя люблю папа, — он прижался ко мне сильнее. — Ты мне делал клизму, это было очень больно. Но на картинках... один папа вводил в другого свой писюн как клизму, и ему не было больно. Это почему?»
Его вопрос, такой же прямой и невинный, как все предыдущие, заставил мое сердце сжаться. Я обнял его крепче, чувствуя, как важно сейчас найти правильные слова.
«Это потому, что это совсем разные вещи, сынок, — начал я осторожно. — Клизма — это медицинская процедура, в ней используется жесткая трубка, и жидкость вводят быстро, против естественного желания тела. А когда два взрослых мужчины... любят друг друга таким образом, они делают это очень медленно, осторожно, используя много специальной смазки...»
Я взял его руку и показал на остатки смазки на своем теле. «Видишь, наше тело само производит природную смазку, когда ему приятно. А в аптеке продают специальные гели, которые помогают сделать все совсем безболезненно. Главное — делать это медленно, слушая другого человека, останавливаясь, если ему неприятно».
Он слушал, широко раскрыв глаза. «Значит... если бы мы использовали много-много смазки и делали очень медленно... то тоже не было бы больно?»
«Вот именно, — я поцеловал его в макушку. — Но это то, что делают только взрослые люди, которые очень любят друг друга и полностью доверяют друг другу. И всегда — только если обоим этого хочется».
Он задумался, его пальцы теребили край моей фланелевой рубашки. «А... нам можно так попробовать? Когда-нибудь? Если будем очень осторожны?»
Я чувствовал, как границы нашего мира снова расширяются, принимая новые формы близости. «Возможно, сынок. Когда-нибудь, если мы оба этого захотим... и если будем очень-очень нежны друг с другом. Но не сейчас. Сейчас тебе нужно просто чувствовать себя в безопасности».
Он кивнул, удовлетворенный ответом, и наконец закрыл глаза. «Ладно, папа... Я тебя люблю».
«И я тебя люблю, Степушка. Спи».
Когда его дыхание стало глубоким и ровным, я понимал, что сегодня мы не просто говорили о физиологии — мы заложили основы понимания того, что истинная близость рождается из уважения, заботы и абсолютного доверия. И в этом знании не было ничего постыдного — только чистая, незамутненная истина о том, как могут любить друг друга два человека.
С тех пор ритуал изменился. Пустой сосок больше не интересовал Степу — теперь он сразу укладывался между моих ног, как на тех картинках, что видел в школе. Его детская непосредственность превратила самый интимный акт в нечто естественное, как дыхание.
«Папа, можно я сегодня... ртом?» — он произносил это с той же простотой, с какой раньше просил кашу. И я не мог отказать, видя, как его глаза загораются любопытством.
Он действовал с сосредоточенностью ученого, проводящего важный эксперимент. Иногда останавливался, чтобы спросить: «А если я сделаю вот так — тебе приятнее?» Его пальцы осторожно исследовали каждый сантиметр, запоминая реакцию моего тела.
Когда наступала кульминация, он никогда не отстранялся. Принимал все до последней капли, а потом поднимал на меня сияющие глаза: «Вкусно, папа. Как соленый сыр». И в этих словах не было ничего непристойного — только чистая радость от нового вкусового открытия.
Постепенно и мое тело начало меняться. От постоянной стимуляции грудь стала более чувствительной, появились странные ощущения внизу живота. Но я уже не пугался этих изменений — они стали частью нашего особенного общения.
Теперь вечерний ритуал всегда заканчивался одинаково — он, удовлетворенный, прижимался щекой к моей груди и засыпал под стук сердца. А я понимал, что нашел единственный ключ к крепости его души — ключ, отлитый из любви, доверия и принятия всех граней человеческой близости.
Постепенно жизнь начала налаживаться. Он начал есть, сначала ложку, потом две. Однажды утром он сам подошел к столу.
«Это?»— ткнул пальцем в кашу.
«Каша.Можно кушать».
«Я...буду».
Победа,выстраданная и вымоленная.
Теперь, когда он засыпает, сидя верхом на мне, наш контраст кажется гармонией. Мое тело, когда-то ассоциировавшееся у него с болью, стало символом безопасности.
«Папа?»— шепчет он иногда перед сном.
«Я здесь,сынок».
«Мы в комнате...где не больно?»
«Да,Степа. Мы в самой безопасной комнате на свете».
И в этих простых словах — все, что нужно. Любовь оказалась сильнее инстинктов, сильнее боли, сильнее самого себя. Я научился быть не «скандинавским богом», а просто папой — колючим, большим, но своим. А он, пережив ад, научился снова доверять. Сидя верхом на своем великане-отце, он наконец-то почувствовал, что боль осталась в прошлом, а впереди — только комната без боли.
-
- Похожие темы
- Ответы
- Просмотры
- Последнее сообщение